Я умер в конце прошлого века. О, это был безумный век. В двадцать пять я успел повоевать в Афгане, получить хорошее среднее образование и связаться с бандитами. Мы выживали, как могли. Я, Пекарь и Копченый. Копченому дали кличку еще в детстве, в далеком семьдесят девятом году. Тринадцатилетние шкеты. Пионер — всем ребятам пример. Как повяжешь галстук… Золотое время было. Тогда вышел фильм "Место встречи изменить нельзя". Помните Копченого оттуда? Наш друг Федька очень смахивал на него. Первая любовь, Афган. Как ни странно, Дарина меня дождалась. Маленькое рыжее солнышко, решившее выучиться на нейрохирурга. Романтик белого халата. Сколько раз потом она штопала нашу компанию, когда мы влезали с головой в темные дела?
Наша мини-бригада мчала на простенькое дело, сулившее сто кусков зеленью. Кто ж знал, что Пекарь ссучился? Только он да леспромхозовские. Чужими руками угля загребли. Нас с Копченым в расход. Я сумел оторваться с пулей в легком, бегом к Дарине. Стучу, а она смотрит равнодушно и говорит: "Уходи". Да, она сказала мне "Уходи". Та, которая ждала меня с Афгана, та, которой я скрашивал ночные дежурства. Я умер с ненавистью к ней и Ваньке-Пекарю. Ванька отнял у меня жизнь, Дарина забрала самое ценное. Полет сквозь черный коридор и мольбы о возмездии. "Помоги себе сам", ответил голос и швырнул меня обратно.
Белая палата, огромные люди, боль, удушье, болезненный вдох и плач. Мой плач. Детский. Я не могу ходить, даже голову не могу держать прямо. Игрушка в руках огромных людей. Новорожденный. Огромные люди сливаются в пятна. Я сосу молоко и сплю, гажу под себя и снова сплю. Мне досталась заботливая мама. Я не лежу в собственных испражнениях даже минуты.
Когда через время зрение прорезалось, я не удивился, увидев себя на руках Дарины. Не удивился, узнав голос Пекаря. Зато через полгода я произнес первое слово. Громко и отчетливо сказал "Сука". Единственное выражение эмоций, которое может позволить себе малыш, ненавидящий родителей, бандит, вынужденный жить с теми, кто его предал, есть с ними из одной посуды, терпеть их прикосновения.
Я начал готовиться с двух лет. Каждый день отжимания, бег, подтягивания, развитие ума. Сложнее всего пришлось с умом. Мне приходилось просить книжки с картинками. Анатомия человека, приусадебное хозяйство, которое выписывала бабушка. Все, что угодно, лишь бы не отупеть, не забыть себя. Не забыть смысл второй жизни, данной Богом. Или дьяволом? Кто бросил меня из тьмы забвения в детское тело поближе к врагам?
Книги… Единственное, что спасало меня. И несло опасность. Я знал, что делают с вундеркиндами и вынужден был таиться. В детском саду я бегал вместе со всеми, развивал мелкую моторику с помощью кисточки, карандашей, пластилина. Дома я закрывался в комнате и читал. Почему-то, несмотря на богатства отца, предавшего на тот момент и леспромхозовских, я пошел в обычную среднюю школу. Каково же было мое удивление, когда за одну парту со мной сел сын сученыша, выстрелившего мне в спину? Сын Тольки Сычева. "Ну, здравствуй, Слава", — подумал я. "Кто сказал, что дети не в ответе за грехи родителей? Сталин? А Бог рассудил иначе. До седьмого колена Он наказывает детей за грехи отцов". Да, в свое время Толик Сычев шестерил на лесников, пока их не перебили. Сейчас работает на заводе, спит с жирной бабищей и живет, как последний чухан.
Невыносимо было жить двойной жизнью. В школе двоечник-хулиган, дома — любящий сын. Только в комнате я становился самим собой, снимал маску детской непосредственности. Дарина тайком вздыхала, считая, что растит непутевого сына, Пекарь вечно в делах. А я предоставлен самому себе. Во дворе моя бригада. В школе Сыч, которого я регулярно унижаю за пулю в легком. И да, в школе я тоже сколотил бригаду. Маленькому мальчику, решившему отомстить взрослым, всегда нужны союзники.
А в девятом классе к нам пришла Маша Еотова. И я пропал. Нет, я помню свой первый пубертат. Но, простите, пубертат в восемьдесят первом и пубертат в две тысячи седьмом это разные вещи. В восемьдесят первом секса в СССР не было, не было на каждом шагу обнаженных девочек, только щелка в женской бане. Гормоны бьют по темени, Еотова смотрит лукаво, а тут этот выблядок Сыч ходит, по Машке вздыхает. Порой мне становится жалко пацана. Может и не виноват он, что его отец сука? Может, не стоило его ломать до состояния опущенца? Но сделанного не воротишь. Я с наслаждением смотрел, как Сыч превращается из нормального человека в грязного отщепенца. У Дарины были книжки не только по анатомии. Все же иметь в родственниках нейрохирурга полезно. Постепенно ты узнаешь все о мозге, мышлении и восприятии. Итак, к десятому классу Сыч окончательно занял последнее место в школьной иерархии. Я знал, что это место он будет занимать везде. Неплохая месть старому жлобу Толику — сын-неудачник.
Я спал с Еотовой и рассказывал об этом Сычу, Машка время от времени жаловалась ему на то, какой я плохой. Разумеется, по моей просьбе. По моей просьбе она была готова прыгнуть под поезд, залезть в петлю и убить собственных родителей. Да, такая у меня странная любовь. Один раз свободная девушка меня предала, так что теперь мне комфортнее с послушной рабыней.
Еотова перестала быть моей. На четвертом курсе она влюбилась в смешного очкастого парня, а мне не хватило ума ее отпустить. Она бегала тайком на свидания, стала врать, прятать глаза. Я ничего не замечал. Абсолютно ничего. Дурак. Маша все рассказала мне за день до своей смерти. В гневе пообещал уничтожить ублюдка и она испугалась. Бедняжка решила спасти парня ценой своей жизни. Ее нашли под потолком в петле. Я стал чудовищем.
В двадцать три я сел в кресло вице-президента компании "Веселый пекарь", компании, построенной на крови и предательстве. Мои школьные и студенческие бригады расселись по ключевым постам в компании, в полиции, в ФСБ. Все было готово для последнего хода.
Мне больше не приходилось смотреть в глаза Дарины, не приходилось играть желваками при виде Пекаря, я жил в собственной студии в центре города. Я знал все о делах заклятого врага, расставил фигуры и ждал нужного дня.
В один прекрасный день раздался звонок:
— Сынок, ты свободен? — ненавистный голос Пекаря. — Поехали на кладбище, мне надо кое-что тебе рассказать.
Интересно, что он сможет рассказать такого, чего бы я не знал? Мы ехали сквозь пробки, а отец раскрывал свою философию:
— Понимаешь, сына, чтобы добиться успеха, надо шагать по трупам. Иногда в прямом смысле. Был у меня кореш, Дрон. Все ему доставалось: и девка лучшая, и дела он мутил с легкостью, все ему. А я что, рыжий, что ли? Хер там. Ты в дела вник и знаешь, что поднялся я при поддержке леспромхозовских, но чтобы заручиться такой поддержкой, я должен был убрать друзей.
Я впервые слушал печальную историю своей смерти. Воспоминания нахлынули градом. Вот мы едем на "Москвиче", чтобы перехватить бабки, стопим гонца, красиво сваливаем, а на хате нас ждут. Толя Сычев аккурат за дверью, бригадир в кресле. Пекарь тут же уселся в соседнее. Я все понял без слов и рванул на выход. Подножка Сыча, выстрел в спину, адская боль. Я добрался до Дарины лишь на силе любви. Я должен был ее предупредить. Но она сказала "Уходи".
— Короче, одним ходом двух коней срубил. И к леспромхозовским примкнул и от Дрона, который, сученыш, Даринку трахал, избавился.
Пока он рассказывал о нашей молодости, мы успели приехать на кладбище и встать около могилы. Раздался очередной звонок:
— Алло, Вань, для операции все готово.
— Начинайте. Уехать не успеет, — ответил я и посмотрел сквозь деревья на облака, мирно проплывавшие в далекой стратосфере.
Усмехнувшись, я перевел взгляд на памятник:
— Пекарь, а неплохо ты мне могилку состряпал. Совесть все же мучает?
Отец повернулся бледный, как покойник. Спокойно смотрю в перепуганные голубые глаза. Все же странно. Уже привык называть врага отцом. Усмехнувшись, выплевываю:
— А небо все такое же, как если бы ты не предал.
Это одна из наших кодовых фраз. Ее знали только мы и поклонники Летова. Увы, из нашей компании в живых остался только Пекарь.
— Что ты сказал?.. Сынок... Ваня, повтори!
— Эх, Пекарь, Пекарь. Говорю, небо все такое же, как если бы ты не предал. Ты отнял у меня жизнь, любимую, друга. Ладно, меня ты ненавидел из-за Дарины, но Копченого за что?
— Копченый просто мешал...
Я горько усмехнулся и достал фляжку:
— Помянем? Царствие ему небесное. Да не бойся, тезка. Не отравлен.
— Ваня, — Отец назвал меня детским именем, но тут же поправился. — Дрон, так ты на меня не держишь зла?
— Нет, пап. Все твои деньги давно на моих счетах, а все интересные документы в ФСБ. Скоро за тобой приедут, можешь собираться.
Я пошел прочь, зная, что Пекарь не достанет ствол и не выстрелит мне в спину. Он слишком ошеломлен.
Остался последний штрих. Я поехал к Дарине, прихватив бутылку вина. Старое доброе молоко любимой женщины.
— Сынок, папу арестовали, — глаза Зайчонка красные от слез, руки трагично заломлены.
— Я знаю. Через час придут за тобой, но у нас есть время, зайчонок-лапусенок.
Рот когда-то любимой женщины раскрылся в удивлении:
— Как ты меня назвал?
— Дариш, я назвал тебя так, как называл до смерти. Давай выпьем и поболтаем, как в старые добрые времена.
— Это прозвище знал только Андрей, — в глазах ее пролетали воспоминания четвертьвековой давности.
— Дуреха, — вздыхаю. — Говорил же, что всегда возвращаюсь. Я вернулся ровно через год. Двадцатого августа девяносто второго. Вернулся, чтобы спросить — за что ты меня выгнала?
— Ты мне изменял, — голос любимой стал деревянным. — с этой валютной сукой, Ларкой.
— Ларка?! Это Лариса Алексеевна? Моя первая учительница?! Она действительно была валютной?! Да ладно?!
— Не притворяйся, что не знал. Ерохин, то есть, Пекарь, если тебе так удобнее, мне все рассказал.
Я закрыл лицо ладонями, как в первом детстве, когда все было новым, страшным. Я плакал и смеялся. Чисто материнским жестом Дарина прижала меня к груди, как во втором детстве, когда я начинал плакать, ударившись коленкой, а потом, с новой силой рыдал на груди у нее от ненависти к ней, от бессилия и необходимости ожидания. А теперь нет смысла. Она не предавала. Она чиста, всегда была чиста.
— Зайчонок ты мой, лапусенок. С Ларкой спал Федька Копченый. Я ее ни разу не видел до первого класса, только слышал о ней. Пекарь обманул тебя.
— И про то, что ты их подставил, тоже? — она была удивлена, поражена, ошеломлена. Вся жизнь, все, что она знала, все ее мировоззрение рухнуло в один день. В пятьдесят один сложно переживать такие потрясения. Однако мне было более паршиво, чем ей. Мы упали в объятия друг друга и рыдали, оплакивая загубленные жизни. Мы оплакивали себя и друг друга, Федьку Копченого, Машку Еотову, которую я сгубил, будучи уверен, что Дарина меня однажды предала.
Опомнившись, я позвонил с просьбой отменить арест матери. Хоть одну трагедию я должен предотвратить. Мы пили молоко любимой женщины, а часы тикали, отмеряя жизнь.
— Усмешка судьбы, я пил молоко любимой женщины, — задумчиво произнес я. — Причем самое настоящее, первые полгода своей новой жизни. И не догадывался об этом.
— Так ты меня не узнал, гад?! — Зайчонок притворно разозлилась.
— Ну ты же нейрохирург, должна знать о восприятии новорожденных.
Увы, время неумолимо шло вперед. Когда часы пробили шесть раз, а за окном начал вспыхивать рассвет, я встал и пошел к выходу:
— Надеюсь, ты понимаешь, что мы больше не увидимся? Это бумаги… Здесь все мои счета. Тебе хватит до конца жизни. А мне надо идти.
— Андрюш, не уходи, — никогда не выдерживал этого жалобного взгляда. Она смотрит глазами побитой собаки, а я ничего не могу сказать. Дверь за мной тихо захлопнулась. Увы, нам не суждено больше встреч. Я не смогу воспользоваться своим молодым телом и полувековой мудростью. Место мертвых — на кладбище. Боль в несуществующей ране снова напомнила о себе, пока я машинально крутил баранку и курил. Черт бы все это побрал, двадцать пять лет не курил.
Я возвращаюсь к своей могиле. Остался последний шаг. От огнестрела уже умирал, так что на этот раз будет яд в коньяке. Сделав щедрый глоток, достаю маркер и пишу на собственном надгробии "Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг."